Читать онлайн книгу "Рука Фатимы"

Рука Фатимы
Александр Чагай


На Востоке человеческая жизнь ценится дешево, сыграть в орлянку с судьбой там проще простого. Эта истина хорошо известна тем, кто не понаслышке знает, что такое «страсти по АфПаку». В пакистанской столице, Исламабаде, погибает жена советника российского посольства, похищена его дочь. Расследование ведет офицер спецслужбы Ксан Ремезов. Посольство – тесный мирок, который будоражат ядовитые сплетни, непомерные амбиции, ревность, обман и ненависть. Руководство не хочет «мутить воду» в канун официального визита президента России и пытается как можно скорее избавиться от Ксана. Только два человека помогают ему докопаться до истины – проштрафившийся сотрудник внешней разведки Сергей Арчибасов, выпивоха, неуемный задира и бабник, и полусумасшедший бродяга-писатель, которого бог знает каким ветром занесло на просторы АфПака.





Александр Чагай

Рука Фатимы



Моей дочери





События, о которых рассказано в книге, никак не связаны с тем, что происходило в действительности. Любые совпадения случайны





Пророк сказал: «Сердца ржавеют подобно тому, как ржавеет железо».

Его спросили: «Чем их можно очистить?»

Пророк ответил: «Чтением Корана и вспоминанием о смерти».

    Хадис аль-Кудси






Пролог

Кабул, 13 ноября 2001 года


Зима, считай, уже наступила: днем температура не поднималась выше семи-восьми градусов тепла, а ночью падала ниже нуля. Было ранее утро, холод пробирал до костей. Город лежал в котловине, где скапливался морозный воздух. В оцепенении застыли руины зданий, жалкие лачуги, немногие уцелевшие дома. Несколько деревьев, оставшихся в Кабуле, простерли к небу голые ветви. Остальные были спилены и порублены на дрова.

Обыватели носа на улицы не казали: грелись у печек, кутаясь в одеяла, и счастлив был тот, кому удавалось забыться в коротком сне. Ни на минуту не стихала пальба на городских окраинах. Постреливали отряды хазарейцев[1 - Одна из афганских народностей. Талибы, преимущественно пуштуны, не жаловали хазарейцев, таджиков и узбеков, составлявших костяк вооруженных формирований оппозиционного Северного альянса.], узбеков и таджиков, готовившиеся войти в Кабул. Они представляли силы Северного альянса под командованием маршала Фахема. Он сменил легендарного Ахмада Шаха Масуда, который несколько месяцев назад погиб в результате теракта, устроенного талибами[2 - Масуда убили 10 сентября 2001 года. Террористы-смертники сумели проникнуть к нему, выдавая себя за журналистов. Взрывчатка была спрятана в видеокамере.].

По разбитым дорогам двигались колонны бойцов Исламской милиции, вооруженных формирований талибов. Они отступали в сторону Кандагара, грохотали танки и бронемашины. Власть менялась, а перемены случаются только к худшему. Это здесь давно усвоили.

Прохожих было мало. Встречались хмурые мужчины, кутавшиеся в шерстяные платки, редко – женщины, подобные призракам в своих голубых бурках[3 - Разновидность паранджи.], мальчишки-оборванцы. В основном, дороги заполняли солдаты. Усталые, изможденные, злые. Те, кому не досталось места в грузовиках или на броне танков, ехали на велосипедах, шли пешком, закинув за спину «калашниковы», «маузеры», американские винтовки М-16. Катили командирские джипы, кое-где попадались такси: старые двухцветные «тойоты» и советские «волги» – с белой серединой, желтыми капотом и багажником.

В одном из такси находились трое мужчин – лица у всех напряженные, сосредоточенные. За рулем – Гульман Махмуд, заместитель министра внутренних дел Исламского эмирата Афганистан. Такое название эта страна получила после 1996 года, когда талибы разгромили своих противников, взяли столицу и основали собственное теократическое государство. Теперь чаша весов качнулась в другую сторону, и воины ислама оставляли с таким трудом завоеванные позиции. Но это не было окончательным поражением, они верили, что рано или поздно вернутся.

Гульман был пуштуном, дальним родственником самого муллы Омара – духовного вождя Движения Талибан, и принадлежал к высшей талибской иерархии.

В 1980-е годы, когда в Афганистане правила Народно-демократическая партия, державшаяся на советских штыках, он бежал в Германию. Там о нем позаботилась местная афганская община. Гульмана обучили профессии кулинара. В этом качестве он преуспел, его звали в лучшие рестораны. Однако, подобно многим соплеменникам, молодой афганец не чурался наркобизнеса: им заинтересовалась полиция, и парню пришлось убираться из страны, где он собирался обосноваться всерьез и надолго.

Гульман не захотел возвращаться в Афганистан, там разгоралась новая гражданская война. Вначале верховодили «семь сестер» – семь партий моджахедов, свергнувших правительство последнего лидера Народно-демократической партии и советского ставленника Наджибуллы. Но, перессорившись, они принялись враждовать друг с другом, устраивая кровавые усобицы. Страна погружалась в хаос. Поразмыслив, Гульман направился в соседний Пакистан. Многие так поступали – счет афганским беженцам шел на миллионы.

Гульман больше не связывался с наркотиками, хватило с него немецкого приключения. Он занялся торговлей медицинскими инструментами, которые производятся в Пакистане и славятся своим качеством и дешевизной. Небольшая фирма, созданная им на паях с несколькими соотечественниками, подрядилась поставлять этот товар в Европу. Дело шло на лад, бизнес процветал, вот только Гульману от этого мало что перепало. Его деловые партнеры жульничали и в один прекрасный день власти прикрыли успешное предприятие. Расплачиваться пришлось Гульману, всю ответственность за мошенничество свалили на него. Судья получил весомую взятку и осудил Гульмана на пять лет заключения.

Пакистанские тюрьмы совсем не комфортабельны, и пребывание там часто заканчивается для сидельцев трагически. Умирают от болезней, скверного питания. Заключенные сводят друг с другом счеты, многие погибают в результате жестоких разборок. Трудно сказать, что уберегло Гульмана, ведь афганцев в Пакистане не жалуют, и он легко мог стать объектом издевательств и насилия. Ходили слухи, что ему помог дальний родственник, который набирал в Афганистане все большую силу. Кто знает, как там было на самом деле… Но повезло парню, вышел на свободу.

Но совершенно точно известно, что когда молодой человек вернулся на родину, одноглазый мулла (вождь талибов лишился глаза в боях с советскими войсками) позаботился о нем. Гульман сделал феерическую карьеру. Вначале его определили по внешнеполитическому ведомству, одарив должностью первого секретаря афганского посольства в Исламабаде. Отсутствие образования, знания языков талибов не волновало. Критерием были идеологическая преданность и близость к верхам.

В посольстве Гульман отслужил около года, затем получил повышение, и какое! Мулла Омар вызвал его в Кабул, назначив заместителем министра. На этом высоком посту бывший заключенный и дипломат ожесточился, научился цинично распоряжаться жизнями людей. Руководил истреблением хазарейцев в Якавланге, уничтожением гигантских статуй Будды в Бамиане.

Гульман устроил личную жизнь – женился, нарожал детей. Однако в сентябре 2001 года период удач для него закончился. Государство, которому он служил, доживало последние дни. Семья Гульмана оказалась на территории, захваченной северянами, вестей от нее не было. Наверное, поэтому он был так сумрачен, разговаривал отрывисто и зло.

Впрочем, машину вел уверенно, свободно ориентируясь в царившей вокруг сумятице. Патрулям, которые останавливали такси для проверки документов, достаточно было увидеть его носатую физиономию, чтобы, поспешно извинившись, разрешить дальнейшее движение. Еще недавно они бы безмерно удивились тому, что человек, внушавший всем страх и почтение, путешествует не в «лэндкруизере» с личным шофером, а в скромном такси. Теперь никто ничему не удивлялся, все рушилось, могущество талибов было подорвано.

Рядом с Гульманом – нервный, мнительный Наик Мардан, советник пакистанского посольства. Ему трудно было скрывать свой страх. Сжимая коленями потные ладони, он говорил быстро и бессвязно:

– Мы не успеваем, я знал, всё один к одному, вы оставляете город, а обещали, обещали! Что будут уличные бои, что таджики захлебнутся кровью, хазарейцам головы отрежете, всё блажь, вранье, улепетываете как цыплята, сколько денег мы вложили в Талибан, сколько оружия. Что толку? Что теперь? Твой джип сломался, убили таксиста, мародеры разграбили наше посольство, жгут мебель…

Гульман бровью не шевельнул, только презрительно дрогнули кончики губ. Пакистанцев он терпеть не мог. Дело было не только в давних противоречиях между странами, которые враждовали из-за спорных пограничных территорий и права представлять всех пуштунов, проживавших как в Афганистане, так и в Пакистане. Хотя пакистанцы помогали талибам, направляли им на подмогу своих офицеров и солдат, старались они только для себя, мечтали укрепиться в Афганистане, чтобы помыкать родиной Гульмана и насаждать там свои порядки.

Пакистанцев афганцы считали двуличными, способными в любой момент на предательство. Вот так случилось и в тот раз. После терактов 11 сентября стоило проклятым амрике[4 - Американцы (урду, пушту).] лишь слегка надавить на режим пакистанского военного правителя Первеза Мушаррафа[5 - В 1999–2007 годах.], как тот сразу повернул оружие против своих братьев.

– Что молчишь, сказать нечего? – сварливо напирал Наик.

– Мне есть, что сказать, – спокойно ответил Гульман. – Если бы не твое правительство, мы бы не драпали сейчас с такой скоростью. По крайней мере, хватило бы времени все сделать, не торопясь.

Он ни в грош не ставил Наика, который был тряпкой и что-то представлял из себя лишь в силу своего статуса. Ему бы в Вашингтон или Париж, на светские рауты, а тут на тебе – засунули в эту дыру. Правда, у Наика отличный нюх на собственную выгоду, и он с готовностью поддержал предложенный Гульманом план. Вот почему тот старался сдерживаться, хотя так хотелось раздавить этого вонючего клопа.

– Ах, так, все, значит, из-за моего правительства?! – вскричал Наик.

– Хватит. Беду накличешь, – одернул его пуштун.

Это прозвучало примирительно, но дипломат не унимался. – Вы и так ее накликали, – брюзжал он. – Пусть Зармаст скажет.

Зармастом прозвали третьего из тех, кто находился в такси, хотя это не было его настоящим именем. В черном тюрбане, с бородой, он был похож на талиба, но талибом не был. Черты лица – европейские, пушту не знал. Между тем, владение этим языком считалось обязательным для лояльного сторонника муллы Омара. Зармаст изъяснялся на вполне приличном дари, считавшемся до наступления страшной эпохи безвременья языком местной элиты, во всяком случае, большей ее части. Если афганец говорил на дари, это считалось признаком образованности, культуры. Прежде иностранные специалисты изучали, в основном, этот язык.

Все изменилось, когда к власти пришли малообразованные талибы-пуштуны. Яйцеголовые бежали за границу, тех, кто не успел скрыться, уничтожали. В правительственных кабинетах осваивались бывшие ученики медресе. Талиб-ильм – так звучит на пушту и урду слово «ученик». Отсюда и название – Движения талибов.

Пройдет время и станет очевидным: поражение 2001 года не уничтожило эту организацию окончательно. Через несколько лет и она вновь отмобилизует свои отряды, привлечет в свои ряды десятки тысяч сторонников и станет претендовать на возвращение к власти. Так что европейцам, американцам и русским вновь придется зубрить пушту.

Однако в то время, когда наступали северяне, а отряды Исламской милиции спешно ретировались на юг, никто не заглядывал так далеко. Зармаст свой афганский «тайм» почти отыграл и решил больше никогда не возвращаться в эту страну. Он предпочел бы поскорее распрощаться с Гульманом и Наиком и больше с ними не встречаться. Но в важном деле еще не поставлена точка и придется их потерпеть. Неизвестно, как долго…

Конечно, в то холодное утро, трясясь в старом рыдване по кабульским улицам, запруженным отступавшими боевиками, Зармаст не знал, что случится в будущем. У него было единственное желание – поскорее добраться до пункта назначения. Не хотелось тратить время на споры, которые вносили разлад в их маленькую группу. Однако, сам того не желая, он подлил масла в огонь.

– Что есть, то есть, – произнес Зармаст весомо и спокойно. – Если не можешь изменить мир, изменись сам. Это слова Конфуция… – Уловив непонимание в выражении лиц Гульмана и Наика, пояснил: – Конфуций – великий китайский мудрец.

– А я не собираюсь меняться! – ощетинился пакистанец. – Я себе нравлюсь таким, какой есть. А если кому-то…

Зармаст брезгливо скривил губы и жестом остановил Наика.

– Никто не заставляет. Конфуций имел в виду внутреннее преображение. Но в твоем случае достаточно найти в этом несовершенном мире место получше и…

– Хочешь сказать, что на большее я не способен? – запальчиво выкрикнул пакистанец. – На внутреннее преображение неспособен?! – его голос дрожал от возмущения.

– …И в нашей власти этого добиться, – примирительным тоном закончил Зармаст. – Мы должны смотреть вперед.

– Ну, да, – остывая. нехотя согласился Наик, но затем снова взялся за свое. – И все же, – он требовательно глянул на Гульмана. – Отчего так внезапно? Ваши бонзы все уши прожужжали, что американцы с Фахемом застрянут под Кабулом. Масуда убили не без вашего участия. Вот он воевал, так воевал. Хитро придумали – набили взрывчаткой видеокамеру и пришли брать интервью. Раз – и нет Масуда. А иначе – что вы могли против него! Панджшерский лев, не зря его так прозвали[6 - Панджшер – область на севере Афганистана, родина Ахмада Шаха Масуда.]. Фахем ему не замена. Кретин, падкий до денег, красивых мундиров и званий. Тоже мне, маршал! Но вы и против него не вытянули, дали деру. И вообще, у вас армии настоящей не было. Исламская милиция… Сброд!

Гульман сжал рулевое колесо до белизны в пальцах.

– Атта Мухаммад и Хаджи Мушакик получили по четверть миллиона. Амрике многих командиров купили. Мы дрались, как могли… Но русские дали Фахему «Т-55». Шесть тысяч легли под Кабулом. Тысячу вырезали в Кала-йе-Джанги. Армия была. Надо было ее сохранить…

– И как? Удается? – с подковыркой поинтересовался Наик.

– Мы отходим организованно, с оружием и боеприпасами. Взяли деньги из Центрального банка…

– И менял потрясли. Про это вы не забываете. Но они отплатили той же монетой. Теперь доллар стоит не восемьдесят тысяч афгани, а двадцать пять. – Наик подпустил в голос побольше сарказма: – Финансовый бизнес приветствует северян!

Гульман дернул щекой:

– Заткнись.

– Повежливее, Гульман-сааб[7 - Сааб (разговорное от сахаб) – господин, уважительное обращение.]. Без меня у вас ничего не выйдет. Сам знаешь. Как иначе перейдете границу?

Предупреждая реакцию афганца, вмешался Зармаст, которому не по вкусу была возникшая перепалка.

– У нас общие задачи. Не время для распрей.

– Наш друг выступает в качестве арбитра, – хмыкнул Гульман. – Как обычно…

– Как обычно, – сухо подтвердил Зармаст. – Кто-то должен следить за тем, чтобы вы не вцепились друг другу в глотку. На радость нашим врагам.

– Знать бы кто враги…

Зармаст исподлобья посмотрел на Гульмана, но не стал втягиваться в пикировку. Для всех, находившихся в кабульском такси, понятие «враг» представлялось весьма условным. И лучше остальных это понимал он, родившийся и выросший в России, стране не пользовавшейся здесь особой популярностью. Тем не менее, Зармаст провел в Афгане не один год, выполняя ответственные и, если воспользоваться профессиональной лексикой дипломатов и разведчиков, «чувствительные» поручения.

В свое время Зармаст изучал афганскую историю и культуру, даже защитил диссертацию. После падения советской власти стал искать другую работу. Ученые влачили жалкое существование, их обрекли на вымирание. Что ж, ему повезло. Ударившись в политику, вошел в исполком ведущей демократической партии, обзавелся связями. Можно было и дальше продолжать в том же духе, но внутренний голос подсказывал – первых ролей ему не видать, а со вторых можно легко слететь, колода партаппаратчиков постоянно тасовалась. Да и «демократы» стремительно утрачивали свои позиции. Поэтому, когда ему предложили перейти в одно из управлений администрации президента, он почти не раздумывал.

Речь шла о структуре, которая отслеживала финансовые потоки – из России в различные международные регионы и в обратном направлении. Вскоре новый сотрудник был направлен к Панджшерскому льву, которого связывали с российской верхушкой деловые интересы. Получая от Москвы оружие, необходимое для борьбы с талибами, Ахмад Шах Масуд расплачивался деньгами, вырученными от продажи самоцветов и наркотиков. Последняя статья доходов была особенно важной. В то время как талибы жестоко карали за производство наркотиков, опийный мак обильно сеяли на территориях, контролировавшихся Северным альянсом. Там постоянно увеличивалось число лабораторий по производству героина, которые росли как грибы после дождя. Маршруты наркотрафика пролегали через Россию, оттуда поставлялись и прекурсоры.

Всем этим так или иначе приходилось заниматься, курировать контакты в треугольнике «Москва-Панджшер-Кандагар» (формально афганской столицей оставался Кабул, но реальный центр власти талибов находился в Кандагаре, вотчине муллы Омара), которым придавалось большое финансовое и политическое значение. Мало кто знал, что деньги и для талибов, и для северян печатались в Санкт-Петербурге. Их передавали президенту Исламского государства Афганистан (существовало до прихода талибов и поддерживалось северянами) Бархануддину Раббани, а тот делился с правительством муллы Омара. За мзду, разумеется, причем немалую. Война войной, а бизнес бизнесом. «Северные» афгани были раза в два дешевле талибских, но по виду от них почти не отличались. Впрочем, серийные номера были другими.

Зармасту неоднократно приходилось ездить в Исламский эмират, и он достаточно комфортно чувствовал себя в государстве, проводившем антироссийский курс и признавшем независимость Чечни. Гульман был его главным партнером, именно с ним был детально проработан последний проект сотрудничества. Он принципиально отличался от предыдущих, и вся тройка занималась им с исключительным рвением. Впервые они работали исключительно на себя, на свое будущее. Как было не воспользоваться неразберихой, возникшей после смерти Масуда и разрушения военной и политической мощи талибов?

Петляя между танками, грузовиками и группами солдат, юркое такси мчалось на юго-запад. Везде следы войны, разрухи. Проваленные крыши, выбитые окна. Вот мавзолей эмира Абдуррахмана, дальше – бывшее советское посольство, обшарпанное, лилово-серое. Здесь нашли приют сотни беженцев. Стены главного корпуса сложены из ребристых железобетонных плит, это делает его похожим на стиральную доску. Такси проезжает мимо трехэтажного дворца Дар уль-Аман, темнеющего на фоне снежных гор. Разбитые круглые башни, бесстыдно торчит стальная арматура…

Наконец, они у цели. Это дворец Челсутун, с величественным фасадом, который украшают сорок колонн. Здесь талибы собирались разместить некоторые правительственные структуры, а также штаб-квартиру «Аль-Каиды». Взялись за ремонт здания, но успели только крышу подлатать, да укрепить перекрытия. Роскошный парк перед дворцом не пощадили: он повторил судьбу деревьев в центре Кабула.

Такси подкатило к крыльцу. Вокруг сновали солдаты, заполняя кузов грузовика разнокалиберными ящиками, тюками и мешками. Гульмана ждали, к нему подскочил командир, руководивший погрузкой, почтительно приветствовал. Подогнали вместительный джип, в котором удобно расположились все трое. Во втором грузовике разместилась охрана – десять хорошо вооруженных закаленных бойцов.

В восемь сорок пять они покинули Челсутун. С севера в столицу уже вступали первые отряды таджиков.

Спустя два часа небольшой конвой добрался до шоссе. Оно находилось в относительно приличном состоянии, хотя кое-где зияли воронки – результаты обстрела из дальнобойных орудий. Еще пять часов пути, и они в Джелалабаде. Отсюда можно было сравнительно быстро добраться до Торкхама, главных «ворот» на границе с соседним государством. Однако воспользоваться этим путем было бы неосмотрительно: в Торкхаме размещались элитные пакистанские погранчасти и спецподразделения, отслеживавшие любые перемещения товаров и людей. Едва ли они пропустили бы грузовики из Кабула без досмотра.

Конвой свернул на скверную дорогу, тянувшуюся вдоль русла реки Кунар. Размытая дождями, в ухабах и рытвинах, она сулила сущие мучения машинам, водителям и пассажирам. Из-за частых поломок приходилось делать остановки. Пока механики копались в двигателях, меняли пробитые колеса и шаровые опоры, остальные приходили в себя от бешеной тряски и лениво озирали окрестности: унылые берега реки, чахлые кустарники, тощие быки и коровы, выходившие на водопой.

Когда конвой приблизился к устью долины Дарра-йе-Печ, всем было приказано быть начеку, держать оружие под рукой. Здесь проживали племена пашаи, враждовавшие с талибами. Когда государство муллы Омара оказалось на краю гибели, пашаи осмелели и вырезали местные гарнизоны Исламской милиции.

Гульман приказал проходить долину на скорости, ни в коем случае не останавливаться. Хвала аллаху, им повезло. Местные жители не ожидали пришельцев, были застигнуты врасплох. Лишь в одном из поселков колонну обстреляли, но то были одиночные выстрелы, палили так, для острастки. Талибы, сидевшие в грузовиках, отреагировали плотным автоматным и пулеметным огнем, поливая свинцом жилые дома, магазины, детские площадки. Раздались крики и проклятья, но конвой, уходя от погони, мчался вперед, исчезая в облаках пыли.

Миновав Дарра-йе-Печ, они еще четыре часа продвигались по зубодробительной дороге вдоль левого берега Кунара, пока не достигли пункта пересечения границы. Он находился в захолустном городишке, который на афганской стороне назывался Нарай, а на пакистанской – Аранда. Никаких полосатых столбов, никакой разделительной полосы. В городе имелась единственная улица, поперек которой была протянута веревка, отделявшая одно государство от другого. На нее мало кто обращал внимание, горожане, в зависимости от возраста и настроения, либо подлезали под нее, либо перешагивали.

Афганский таможенный и паспортный контроль отсутствовал, а вот по другую сторону веревки конвой поджидал отряд рейнджеров. Наик переволновался, хотя все было заранее предусмотрено, обговорено. Молоденький лейтенант проверил документы, козырнул и не отказался от конверта с долларами.

Спустя четверть часа они уже находились на территории Читрала, бывшего княжества, которое в 1969 году было присоединено к Пакистану. Присутствие федеральных властей в этой глуши не чувствовалось, места оставались дикими. Здесь обитали свободолюбивые племена, подозрительные к чужакам и готовые силой отстаивать неприкосновенность своих территориальных пределов.

Через Замутай и Утрог отряд благополучно добрался до Свата, в прошлом тоже княжества. Оно вошло в состав Пакистана вслед за Читралом, в 1971 году. Взяв проводников в Каламе, навьючив поклажей лошадей, отряд углубился в горы. Предстояло преодолеть около сорока километров, перебраться через два ледника. В этих труднодоступных местах – десятки пещер, соединенных друг с другом подземными ходами. В одну из них аккуратно сложили доставленный груз. Каждый тюк, коробка, ящик упаковали в водонепроницаемую пленку.

Теперь можно было позволить себе расслабиться, отдохнуть. В нескольких километрах находилось изумительной красоты горное озеро, окруженное пологими берегами. Отыскать удобное место для привала оказалось несложным. Разожгли костры, и вот уже в котлах забулькало пряное мясо. Никто не заметил, как Гульман, подходивший пробовать готовившееся яство, всыпал в него порошок. Это было сильное средство, действовавшее весьма гуманно. Человек засыпал, чтобы больше никогда не проснуться.

Все были голодны, аромат пищи действовал возбуждающе. Солдаты, водители и проводники наворачивали так, что за ушами трещало. Тщательно подбирали кусками лепешек соус, до блеска вытирая алюминиевые миски. Гульман и его спутники устроились в отдалении. Они не прикоснулись к пище.

…В стороне находилась горная терраса, куда оттащили трупы, чтобы сбросить их с обрыва. Мертвецы летели вниз с полминуты, ударяясь об острые камни и скалы. Через пару дней их обглодают шакалы и снежные барсы, а кости разметут в стороны зимние ветры.

Прошел не один год…




I


Таня поднималась рано. Половина шестого, все еще спят, вокруг ни души. Это так замечательно – видеть цветы, растения, деревья, без помех разговаривать с ними, слушать звуки, которые издают птицы, если повезет – увидеть мангуста или зайца. Территория посольства большая, есть такие уголки, куда редко заглядывают люди. Ох, уж эти люди. Она с неудовольствием подумала о представителях небольшой российской колонии. Тупое, жрущее и пьющее стадо, неспособное тонко чувствовать, переживать. Конечно, попадаются среди них… Нет, об этом нельзя думать, иначе она завтра же возьмет билет и улетит из этого города. В конце концов, не так уж долго осталось терпеть.

Она тронула за плечо мужа, потрясла. Тот замычал, беспокойно заворочался и уткнулся носом в подушку. Но супруга не отставала, и он открыл глаза.

– Илья… Пойдем, погуляем, а?

Муж уставился на нее выпуклыми, водянистыми глазами.

– Сейчас на улице чудесно.

– Танька… С ума сошла! – он посмотрел на будильник. – Шести нет! Я ведь после приема… Сгинь, пропади!

Завернувшись в одеяло, тут же заснул.

Таня пожала плечами. Иного трудно было ожидать. Она поддалась порыву, забыла на секунду, что за человек ее муж. Когда живешь вместе, невольно пытаешься найти хоть какие-то хорошие черты в своем партнере, чем-то поделиться с ним… Не тот случай.

Таня умылась, подумав, что душ примет позже. Не хотелось тратить на это замечательное утро. Хотелось поскорее выйти наружу, прогуляться по территории, проверить все посадки, Лилию Мадонны…

Она мельком глянула в зеркало. Успеет еще причесаться, навести красоту. Татьяна Николаевна Белова, тридцать семь лет, супруга политического советника посольства. Чем не матрона… Но нет, на матрону она пока не тянет и довольна этим. Хотя муж бы, наверное, не возражал… А ей не нужно становиться гранд дамой, лучше оставаться молодой, веселой и подольше не стареть.

Натянув спортивные брюки, майку и кожаную куртку (ноябрьские утра в Исламабаде холодные), заглянула в детскую. Майка спала и ничего не слышала. Тихо и ровно дышала, прижав щеку к подушке.

А снаружи и впрямь было здорово. Зябко, конечно, зато зелень густая, сочная, цветы яркие. Такое только ранним утром бывает. Она шла аллеями, любовалась деревьями: как их много, и какие они разные! Туи, платаны, орех, недавно посаженная араукария. С особым вниманием Таня склонялась над цветами. Вздыхала над поломанными ночным ветром ирисами, отмечала в памяти, что нужно подвязать флоксы, некоторые срезать.

Внезапно женщина остановилась, всмотревшись в зиявшую перед ней черноту. Нет, сейчас не ночь – светлое, пронзительно ясное утро. Просто глаза подернуло пеленой, настолько непривычным и шокирующим было то, что она увидела. Тряхнула головой, сжала зубы, и все-таки у нее вырвался стон, похожий на рыдание. Наваждение, ничем иным это не могло быть, надо только покрепче зажмуриться, выждать пару секунд, и оно исчезнет, как исчезает дурной сон.

Не помогло. Она продолжала всматриваться в клочок коричневой, влажной от росы земли, замечательной, плодородной почвы, о которой она так заботилась. Перекапывала, рыхлила, смешивала с удобрениями, подобранными по специальной схеме. Ничего не менялось. Это был ужас, кошмар, с которым немыслимо свыкнуться. Ее крушило и ломало невыносимое чувство утраты, казалось, весь мир летел в тартарары, разваливаясь на мириады обломков, и она вместе с ним проваливалась в дьявольскую бездну.

Бессильно опустившись на бетонную кладку аллеи, опершись рукой о бордюр, женщина запоминала страшную картину, все детали, мельчайшие подробности. Прижав руку к сердцу, подождала, пока утихнет зародившаяся в нем боль. Так прошло пять минут, может, десять, она потеряла счет времени. Но, в конце концов, заставила себя подняться и уйти от этого места. Потом она постарается что-то сделать, когда немного успокоится. А пока нужно заставить себя закончить рутинный обход, ведь никто не станет выполнять ее обязанности, никому это не нужно, всем на все наплевать.

Она каждое утро собирала мусор. Едва ли это было достойным занятием для супруги советника, посольские кумушки уже успели всласть посудачить по этому поводу. А ей плевать. Конечно, уборкой следовало заниматься дворникам-пакистанцам, но те не отличались прилежанием, делали все на скорую руку. Заметали мусор под скамейки, в малоприметные щели и закоулки, лишь бы в глаза не бросался. Тане стоило больших трудов выковыривать оттуда пустые пачки из-под сигарет, обертки от жвачки и конфетные бумажки. Все это собиралось в большой черный полиэтиленовый мешок, который требовалось дотащить до самодельной печки – обыкновенной железной бочки, вкопанной в землю. В ней сжигали не только мусор, но и документы: справки, секретную переписку. Это был заброшенный угол посольского сада, у самой стены, отделенный от любопытных глаз густой листвой акации. Рядом, в деревянном ящике, хранилась фляга с ацетоном, который, как известно, ускоряет процесс сгорания.

Она высыпала содержимое мешка в бочку, с тоской размышляя о своей теперешней жизни. Все ей до чертиков надоело, одно давало надежду: каждая секунда, минута приближали возвращение в Москву. Ее мучили сомнения: вдруг было принято неверное решение, нужно было уезжать раньше, пренебречь условностями… Возможно, очень даже может быть. Но теперь-то в любом случае нужно подождать. Пока она не разберется в этой непростой и, в общем-то, мерзкой ситуации… Или взять и забыть? А то время идет, стоит ли его тратить на вещи, которые, на самом деле, преходящи? Оглянуться не успеешь, как превратишься в одинокую, стареющую женщину. Никакой романтики, любовных безумств… Она станет обузой даже тому, кто помнил о ней все эти годы, с кем ей было действительно хорошо. Так что же – не испытывать судьбу? Остаться в этом посольстве до завершения командировки, с никчемным мужем, который равнодушен к красоте просыпающейся природы, ко всему, кроме своей нудной работы? С другой стороны, они привыкли жить вместе, хватит ли решимости все разрушить? Пусть не будет сумасшедших взлетов, голова не закружится от волшебных снов, зато останется почва под ногами, да и Майке крутые передряги ни к чему.

Она нагнулась, взяла флягу и принялась свинчивать крышку. Приподняв тяжелую емкость, выпрямилась и шагнула к бочке, плеснув в нее горючую жидкость. Пошарила по карманам. Сообразив, что забыла спички и зажигалку, с досады чертыхнулась. Неужели возвращаться домой? Оглянулась по сторонам. Слишком рано, попросить не у кого. Неожиданно ее окликнули. Повернувшись, она с удивлением увидела человека, который только что вышел из тени акации.


* * *

Посольский бассейн – излюбленное место отдыха всех членов колонии. В шесть – начале седьмого утра сюда приходят любители раннего купания. Даже поздней осенью находятся моржи, которых не пугает холодная вода. Что может быть лучше, чем освежиться перед завтраком. В этот день первым явился завгар Леонтий Аркадьевич Бацанов. Низкорослый, заросший рыжей шерстью, выражение лица – зверское. В действительности, Бацанов мухи не обидит. Живет без семьи и находит утешение в разведении кроликов, для которых устроен загончик в одном из закоулков гаража. Мысль о том, что кролика можно съесть, Бацанову невыносима, поэтому подросших особей он выпускает на волю в близлежащем лесочке. Там они становятся жертвами орлов-сапсанов либо шакалов.

Бацанов доволен, на бассейне[8 - Посольский жаргон: «на бассейне», «на резиденции».] – никого. Стесняясь своего отвисшего живота и кривых ног, он предпочитал не демонстрировать эти «прелести» друзьям и коллегам. Замерев на бортике, вытянул вперед руки – верно, мнил себя при этом красавцем-атлетом, вызывающим восторг женщин. Он уже готовился броситься в воду, когда его остановил истошный вопль, полный боли и отчаяния. Вздрогнув, Бацанов обернулся: на него мчался пылающий факел, который, перемахнув через бортик, с громким шипением плюхнулся в воду. Теперь было видно, что это человек – черный, обгоревший. Спустя мгновение Бацанов с ужасом понял, что это женщина. С трудом выкарабкавшись из бассейна, она пошла в направлении жилых корпусов. Пошла – преувеличение. Скорее, побрела, поплелась, ежесекундно спотыкаясь. В конце концов, упала, не дойдя нескольких метров до подъезда. То, что еще недавно было живым и разумным существом, превратилось в обугленный кусок мяса, который кромсала сумасшедшая боль, и в котором оставалось одно желание – быстрее умереть.

Настя Иванова, семилетняя дочка слесаря, собиралась на прогулку. Собственно, ей самой это не очень-то было надо, вставать в такую рань. Прогулка затевалась для Мишутки, игрушечного медведя, который еще маленький и каждое утро должен дышать свежим воздухом. Стараясь не разбудить родителей, Настя напялила на мохнатого Мишутку штаны и рубашонку, усадила в коляску, в полной мере ощущая себя заботливой мамашей. Спуская коляску по лестнице, она не уставала напоминать Мишутке о том, как важно дышать свежим воздухом, который пробуждает аппетит и поднимает настроение.

Выкатив коляску с медведем на аллею, Настя в удивлении застыла. Открывшееся ее взору зрелище было настолько диковинным, что она не сразу испугалась. Пару мгновений молча простояла и лишь потом закричала – пронзительно и жалобно. На Настю ползло чудовище: обсыпанное пылью и опавшими листьями, с лысым черепом, на котором огонь выжег все волосы, блестящими, бешено вращающимися глазами и неестественно розовым ртом, который раздирали судороги боли. Из него вырывались мычание и обрывки слов: «Помогите… пожалуйста, помогите».

Спустя четверть часа Таню везли в лучшую больницу города. Она находилась в полузабытьи и крепко сжимала руку медсестры посольства. Эта полная, добрая женщина заливалась слезами и беспрестанно повторяла: «Что же ты наделала, Танюша, как же так неосторожно». По выражению сожженного лица Беловой мало что можно было понять. Но, скорее всего, ахи и охи медсестры ее раздражали. Лишь у самой больницы Татьяна разомкнула спекшиеся губы и тихо произнесла: «Я хочу жить». Больше она не сказала ничего и умерла через десять минут, незадолго до того как в больницу примчалось местное светило, специалист по ожогам. Его подняли с постели, и выражая соболезнования, он не уставал повторять, что спешил как мог, даже не позавтракал.




II


Майка открыла глаза и прислушалась к тарахтенью кандея. Вот-вот выйдет из строя. Сколько ни чини, не помогает. Хотя жили они отдельно, статус Ильи Петровича позволял (не вилла, конечно, а скромный, давно требовавший ремонта коттедж на территории компаунда), все коммуникации были посольскими, включая систему кондиционирования: воздух поступал из «общей трубы». Оборудование часто ломалось, и летом не было спасения от жары, влажности и плесени, а зимой – от холода. Сейчас уже декабрь, по ночам колотун, а вместо горячего воздуха поступает чуть теплый. Брр!

Пока еще фэн-койл[9 - Движок в системе воздушного кондиционирования.] поменяют, мама давно просила завхоза, да что толку… Тут она вспомнила, что мамы больше нет, и ей захотелось плакать. Сдержав слезы, села на кровати и принялась изучать противоположную стену, в которой имелось большое квадратное окно. Она всегда любила смотреть через него на садовые деревья, в основном, лимонные и лаймовые, а также на три больших сосны, которые облюбовало семейство бурундуков. Привыкнув, что им никто не угрожает, зверьки с удовольствием пощелкивали орешки, ползали по толстым стволам, перескакивали с ветки на ветку. Прямо белки. Родители, конечно, менее поворотливы, а двое детишек все время сигают туда-сюда. Майка считала их братьями и прозвала Миком и Муком. В данный момент они восседали на широкой ветке и чистили лапки, уморы.

Однако Майка даже не улыбнулась. Она думала о том, что осталась совсем одна. Понятно, есть отчим, Илья Петрович Панагорин, вроде бы не чужой человек. Но ею он до сих пор особо не занимался, воспринимал равнодушно, она отвечала тем же. Впрочем, сейчас… Смерть мамы и на него подействовала. Все твердит, что они теперь только вдвоем, должны держаться друг за друга… Спохватился. Он старый, ему под пятьдесят, вот и испугался одиночества. Кто ему будет стирать-готовить, поди найди в таком возрасте новую жену. Для этого надо быть Вигго Мортенсеном, Джереми Айронзом или на худой конец Клинтом Иствудом. Ну, а Илья Петрович совсем другой. Но все-таки, если с другой стороны посмотреть – он глава семьи, зарабатывает деньги, в том числе для нее, для Майки, а женщине полагается держать дом, заботиться о мужчине. Прежде это делала мать, теперь ей самой пора становиться взрослой.

Надев шлепанцы, она подошла к зеркалу, критически осмотрела себя. Девочка-подросток, четырнадцать лет, рост – метр пятьдесят пять, вес – сорок девять, глаза серые. Густые волосы, цвета крепкого кофе, в который добавили совсем чуть-чуть молока, свободно падают на плечи. Ну, фигура так себе, какая фигура в таком возрасте? Ничего, дайте время… Зато с лицом все в порядке, она явно пошла в мать. Та была хороша собой, и дочь взяла от нее тонкий, породистый нос, узкий точеный подбородок и молочно-белую кожу. Уже сейчас на нее многие заглядывались, правда, исподтишка: на малолетку глазеть неприлично.

Майка побрела на кухню. Достала овсяные хлопья, молоко, хлеб, сыр, яйца и занялась приготовлением завтрака. Вот удивится, подумала девочка. Проснется, выйдет на кухню, а тут на тебе – все на столе. Может, он не так уж и плох…

Тут Майка с горечью вспомнила, что Панагорин не позволил ей полететь в Москву. Мол, такие потрясения ребенку ни к чему. Когда она возмутилась и заплакала, он накричал на нее – дескать, нельзя его нервировать, у него такая напряженная и ответственная работа. Сюда приезжает президент с официальным визитом, все нужно проверить, подготовить, роль политического советника в этом очень велика. Поэтому он «оперативно», ее чуть не стошнило от этого словечка, сам отвез гроб в Москву и похоронил маму без лишних хлопот. Даже ее друзьям и подругами не позвонил. Все стремился по-быстрому свернуть. Вмиг договорился насчет кладбища, цветов-венков и кремации. Бабушка была, конечно. Она в доме для престарелых живет и Майка боялась, что старушка не переживет смерти дочери. Но вроде обошлось. Они часто перезваниваются. Бабушка хорошая, несчастная только. Когда Илья Петрович вернулся, то старался умаслить Майку, показать, какой он заботливый. Уверял, что потом они поедут вместе в Москву, придут на погост, посидят у могилки… Наверное, Илья Петрович обещание свое сдержит, но в душе Майка сознавала, что он холоден и безразличен, и в этом первопричина всех его поступков.

Запихивая куски хлеба в тостер, она стала думать о своем настоящем отце, которого никогда не видела. Мать иногда о нем вспоминала, по-разному вспоминала. Твердила, что он негодяй – не захотел жениться, когда она была беременна. На все ему было наплевать, даже не откликнулся на просьбу сообщить свой резус-фактор и группу крови. Последнее маму особенно задело, и она часто припоминала этот скорбный факт, словно получая удовольствие от копания в прошлом. Впрочем, временами выдавала себя, говоря о Майкином отце с нежностью и грустью.

Таня долго скрывала от ребенка, что биологический папа жив и здоров. На первых порах срабатывала версия о летчике-полярнике, который погиб до рождения дочери. Затем появился Панагорин. Майка догадывалась, что мать его не любила, и вышла замуж, рассчитывая обеспечить себя и дочь. Илья Петрович успешно делал карьеру, брал семью в командировки, жили в целом неплохо.

Однажды, тогда Майке было шесть лет, и они уехали на Кипр, на мать накричал посол. Без серьезного повода, ни в чем она не была виновата. Проводился прием, и жен дипломатов обязали разносить закуски. Таню тоже привлекли. Наготовили пельменей, всяких тарталеток и канапе на шпажках. Наготовили, однако, маловато и к концу приема некоторые гости вежливо выразили свое разочарование. Возмущенный посол устроил «разбор полетов». Под руку ему попалась Таня, а не завхоз или повар, которые должны были отвечать. Здоровяк, никогда не отличавшийся хорошими манерами, наорал на молодую женщину. Панагорин все слышал (стоял в соседней комнате), но даже не попытался встать на защиту жены.

Эта история имела свое продолжение. Через две недели Майка днем забрела в кипарисовую рощу, находившуюся на территории посольства. В это время там редко кто бывал: мужчины работали, а женщины и дети предпочитали ходить на море. Девочка бродила в поисках сухих веток и сучьев, которые мама использовала для икебаны (ее тогдашнее увлечение). Неожиданно Майка услышала голоса. Осторожно выглянув из-за ствола дерева, увидела двух мужчин. Они стояли друг напротив друга, рядом со старыми рассохшимися качелями. Посол выглядел растерянным, говорил заискивающе. Его огромная фигура съежилась, плечи согнулись. Панагорин вопреки обыкновению держался пренебрежительно.

– Я же не знал… Не думал. – Глава миссии просительно смотрел на Илью Петровича. – Все можно уладить, договориться… Деньги будут возвращены.

Панагорин отвечал бесстрастным взглядом, но Майка чувствовала, что отчим наслаждается происходящим.

– Отдам все до копейки, – пообещал глава миссии. И тут же поправился. – В смысле, до цента.

– В этом я не сомневаюсь, – сказал Панагорин. – Думаю, в какой-то степени это вам зачтется. Но не стройте иллюзий. Ваша карьера закончена, вас скоро отзовут. Молите бога, чтобы этим дело ограничилось.

Майка была поражена тем, что у взрослого мужчины на глаза навернулись слезы. Еще больше поразила ухмылка на физиономии отчима, когда он наклонился к послу и отчетливо произнес: «Это за то, что ты оскорбил мою жену».

Илья Петрович ушел, а посол обреченно вздохнул и опустился на сиденье качелей. Они неспешно раскачивались, а сильный и властный мужчина беззвучно плакал.

За ужином Панагорин произнес по-мужски гордо:

– Теперь ему крышка, этому кабану. Мы такие документы нарыли, что он не отопрется. Ворюга…

Майка еще не знала, что отчим связан со спецслужбами и располагает более существенными возможностями, нежели обычный дипломат. Но ее покоробило нескрываемое злорадство в его голосе.

Панагорин осушил рюмку, закусил огурчиком и продолжал разглагольствовать.

– Дурак он, дурак. Мог бы и дальше воровать, копить на обеспеченную старость, я что, против? Но за то, что посмел… Оскорбил тебя, любимая… – он потянулся к жене с намерением ее поцеловать.

Таня вздрогнула, когда влажные губы мазнули ее по щеке.

– Я бы предпочла, чтобы ты дал ему в пятак. Тогда. Сразу же.

После такой отповеди Панагорин счел за благо отправиться в постель, а мать долго сидела на кухне, курила и пила водку. Временами бросала взгляд на лежавшую перед ней фотографию, изображавшую мужчину в джинсах и майке. Он красовался с рюкзаком за плечами на склоне какой-то горы и весело улыбался. Наверное, во время похода или пикника. Смотрелся этот самоуверенный тип недурно: темноволосый, хорошо сложенный, с правильными чертами лица. Глаза серые, как у Майки. Хотя по снимку трудно судить. В его физиономии угадывалось еще что-то… пожалуй, упрямство, твердость характера.

Тогда шестилетняя дочка фыркнула: «Воображала», за что немедленно получила подзатыльник. Таня выпила, только этим и объяснялась ее откровенность: «Этот воображала – твой отец». Так Майка узнала о тайне своего рождения.

Дальнейших подробностей не последовало: мать прогнала Майку спать. И позже с явной неохотой затрагивала эту тему, хотя дочь снедало любопытство. Она не раз интересовалась «настоящим папой». Из отдельных слов и недомолвок складывался его образ. Ухаживая в свое время за мамой, он был не прочь на ней жениться, но тянул, учитывая какие-то там свои обстоятельства. История с беременностью их здорово рассорила, и когда он все-таки созрел и сделал предложение (Майке в то время исполнилось два года), то получил категорический отказ.

В одно прекрасное утро, уже в пакистанской столице, Исламабаде, когда мама и дочь, не торопясь, пили кофе, Таня поинтересовалась, не хочет ли Майка познакомиться с отцом. Майка пожала плечами и лаконично ответила – «можно». Знакомство с отцом представляло известный интерес, однако не факт, что могло изменить жизнь к лучшему.

…За спиной раздалось шарканье домашних туфель. Панагорин, наконец, поднялся и вышел на кухню. Заспанный, отчего казался еще менее привлекательным, чем обычно. Впалые щеки, мешки под глазами. Голова крупная, а нос и рот мелковаты. Впрочем, сегодня Майка смотрела на отчима почти с симпатией. В быту такой беспомощный, зависимый – ни одежду погладить, ни приготовить себе сам не способен.

– Маечка, умница, чтобы я без тебя делал. – Сказано было с умилением, которое почему-то царапнуло девочку.

– Умер бы, наверное. – Она поставила на стол тарелки и стала раскладывать омлет.

Панагорин почесал в затылке.

– Умер бы, да. Мы с тобой… должны вместе, понимаешь?

Уж лучше бы Илья Петрович промолчал. Его банальные, хотя, может, и искренние фразы побуждали Майку забыть про благие порывы. Хотелось запустить в отчима молочником, послав его куда подальше. Но она умела сдерживать себя и, повернувшись к Панагорину спиной, буркнула: «Понимаю».

– Вот и ладушки, – обрадовался Илья Петрович. Закружил по комнате, собираясь еще что-то сказать. Взял Майку за плечи, проникновенно зашептал:

– Деточка, родная… я буду тебе настоящей папкой… – Его губы противно щекотали ухо, и хотя Майку всю передергивало, она сдержалась и на этот раз, позволив себе самую малость:

– Почисти зубы, папа.

– Да, да, как же я и забыл, – растерянно закивал Илья Петрович и затрусил в ванную.




III


В тот же день, в кабинете российского посла в Пакистане Матвея Борисовича Харцева состоялось совещание. В нем приняли участие советник-посланник Джамиль Джамильевич Баширов по прозвищу «Баш-Баш» и Рашид Асланович Бекетов, резидент службы внешней разведки.

– У нас все готово. Все распределены по группам, – это говорил Бекетов, пятидесятилетний татарин: лобастый, крепкий, со снисхождением относившийся к дипломатам. Тем только каблуками щелкать, да на приемах раскланиваться, а настоящую работу делают сотрудники спецслужб. Особенно резидент не любил, когда его людей привлекали к обслуживанию официальных мероприятий, даже если речь шла о президентском визите.

– А где будет штаб? – поинтересовался Харцев.

– В «Марриотте», – без запинки отрапортовал Джамиль Джамильевич. Еще не старый, но с пузцом, брыластый, уверенный в собственной непогрешимости. Роста невысокого, походка – шаркающая. Так ходят люди, которым в задницу вставили швабру, да забыли вынуть. С первых лет своей карьеры в МИДе он взял себе за правило никогда не перечить начальству. Это позволило ему добиться завидной должности, а заодно растерять остатки достоинства и моральных принципов. Услужливый с руководством и жесткий с подчиненными, обладатель бесцветной внешности, Баширов следовал главным правилам чиновника, который звезд с неба не хватает и все же хочет делать карьеру: не высовываться, избегать «резких движений» и скрывать собственное мнение, если таковое вообще имелось.

– Все под контролем, Матвей Борисович, – поторопился добавить Баширов.

Бекетов поморщился. Ему претило поведение Баш-Баша, бестолкового во всем, что касалось политического анализа и оценок.

– Знаю вас… Будет как в прошлый раз, когда министр приезжал. Выгрузились с самолета, и никто не знал, в какую машину садиться. Сумятица, кавардак… – Харцев поерзал в кресле и сплел узловатые пальцы. Посольская должность в Пакистане была для него последней – возраст, ничего не поделаешь, и он задался целью продержаться здесь как можно дольше.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksandr-chagay-11435208/ruka-fatimy/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Одна из афганских народностей. Талибы, преимущественно пуштуны, не жаловали хазарейцев, таджиков и узбеков, составлявших костяк вооруженных формирований оппозиционного Северного альянса.




2


Масуда убили 10 сентября 2001 года. Террористы-смертники сумели проникнуть к нему, выдавая себя за журналистов. Взрывчатка была спрятана в видеокамере.




3


Разновидность паранджи.




4


Американцы (урду, пушту).




5


В 1999–2007 годах.




6


Панджшер – область на севере Афганистана, родина Ахмада Шаха Масуда.




7


Сааб (разговорное от сахаб) – господин, уважительное обращение.




8


Посольский жаргон: «на бассейне», «на резиденции».




9


Движок в системе воздушного кондиционирования.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения